За период с лета 2014 года в моём окружении отошли в мир иной человек десять, которые составляли целостность моего мира, являя прочные кирпичики его фундамента. Никто из них не планировал умирать и, понятное дело, к этому никак не готовился. Умерли как бы между прочим, на бегу, без суеты у их постели родственников или друзей. Ни у кого из них не дошло до пресловутого стакана воды – до этого периода им жить бы и жить ещё лет тридцать. Умирали, как и жили последнее время – впопыхах и перебежками. Быстро, суетливо и как-то почти незаметно для всех, кто их знал. То есть можно было вполне легко пропустить их уход, если не общаться с ними тесно. Поначалу у меня было чувство гигантской несправедливости – как они могли так поступить? Не предупредить меня, не подготовить, не сказать каких-то важных слов напоследок о том, чем мы жили вместе и почему дружили. То есть, как будто в жизни образовалась брешь – шёл с кем-то рядом, оглянулся, а ты идёшь уже один. Первой была Раисочка. Местная Элизабет Тейлор – куча мужчин и бездна жизнелюбия. Я-то узнала её тогда, когда она уже не работала, но она имела столько энергии, что её хватило бы на десятерых. Шила соседкам юбки и подшивала шторы, ходила на все похороны для разнообразия, охотно ложилась в больницу для профилактики и общения, встречалась с подружками и приняла уже на пенсии своего первого мужа. Я её видела последний раз в августе 2014 года. Это сейчас я говорю о том, что это был последний раз, а тогда это была самая будничная встреча. Мы поднимались на пару улиц выше в магазинчик за хлебом, а она жила ещё выше. Света не было. Я постучала в ворота, и она вышла. Можете себе представить эту почти пасторальную картинку – маленькая Раисочка в переднике с синими от винограда руками. Её маленький домик, увитый виноградом, чернобрывцы у ворот... Мы говорили о чём угодно – о войне, продуктах, пенсии, кто что готовит сейчас и как прячется во время обстрелов. Это была середина дня, перерыв между обстрелами. И мы сидели на её лавочке у дома. Она вынесла мне виноград, а на белой футболке моего сына остались синие отпечатки от её рук. Она попросила подержать его на руках немного, чтобы понянчить. А уже в сентябре я встретила её странно нарядного мужа, который шёл с какими женщинами сверху, с остановки. Я догнала его и спросила, откуда это он такой, при параде, да ещё и без Раи. Оказалось, с её похорон. Света всё также не было, не было связи и воды. А она занемогла. Внезапно, стало как-то нехорошо. Возилась, и вдруг ей стало плохо. Прилегла, он был рядом, согрел ей чай. Она день полежала, а потом отпустила его – поди, мол, отдохни, устал со мной. Он отошёл, а она умерла в это время. И всё было впопыхах: и похороны без врача и поминок от полного отсутствия денег. Так, зашёл кто-то, сказал, что, вроде, это инсульт. Похоже, на инсульт. Похоронили на следующий день. Связи не было, пришли только те, кто был на улице, кого смогли оповестить по сарафанному радио. Я шла тогда как обухом по голове ударенная. Если бы она болела. Но я ведь с ней сидела, месяца, кажется, ещё не прошло. И страшно ей было, кажется, не больше других. А потом её Николка спился. Начал после её ухода, и пьёт все четыре года. Не узнаёт никого. Но я стараюсь не ходить там, потому что всё ещё не могу поверить в это. Часто думаю, что можно ей позвонить. И я так думаю почти обо всех – что всё это всего лишь дурной сон, но никак не реалии, когда почти во всех случаях смерть была внезапной, как тот самый синдром внезапной смерти младенцев, которому пояснений почти нет. Подруга говорит, что здесь часто умирают. Она уехала из «республики», ей кажется, что здесь всё плохо. Она считает, что здесь нет жизни, и частые смерти вполне вписываются в её теорию о том, что мы все здесь обречены. Все те умершие из моего окружения, о ком я говорю, умерли как-то странно для их возраста. Двое умерли будто бы от инсультов, трое от не своевременной медицинской помощи, один погиб во время обстрелов. Хотя к несвоевременной помощи можно было бы отнести все эти случаи. Нет, у меня нет претензий к нашей медицине, я сторонник того, что помощь мы себе оказываем сами. Но мои друзья умирали как бы между прочим, чтобы не обременять никого. Тянули до последнего, не обращаясь в больницу. Уповали на иммунитет, лечились сами, не хотели напрягать семью. Моего соседа ещё вечером проведывали его друзья. По-мужски принесли ему колбасы и тушёнки, посидели у него на постели, потолковали о том, о чем говорили всегда. А через пару часов он умер от потери крови – в больнице, окруженный квалифицированным медицинским персоналом. Этот опыт в четыре года научил меня не многому. Говорить самое важное прямо сейчас. Не скупиться на хорошие слова и эмоции. Беречь тех, кто дорог. Хотя, какие же это пустые слова! Я храню дома запас лекарств на самые экстренные случаи. Перевязочный материал, что-то от простуды и гипертонии. Выбрасываю то, что просрочено и обновляю свой запас на все случаи жизни. И ещё у меня появился страх, что если я выпаду из общения на какую-то неделю, я потерю кого-то снова. Появился цинизм относиться к смерти легко, как будто это какой-то переход, неизбежность, ирония. И воспринимать друзей и дальше, как живых, как будто Валентин позвонит мне опять, и протяжно задаст какой-то свой вопрос, как делал это всегда. А если разобраться, я так много не сказала всем эти людям. Потому что также торопилась, как и они, спешила жить, игнорируя что-то, и до последнего не умея правильно распределять, где важное, а где второстепенное. И это была бы замечательная научная работа – о синдроме внезапной смерти жителей «республики». О тех, кто умер не от насильственной смерти или долгой болезни, чьи смерти нельзя объединить общим маркером или диагнозом. И между тем общее между всеми ними одно – война. И на фоне войны ни у кого не было времени обращаться за помощью, искать лучших специалистов, жаловаться на некачественное лечение и требовать чего-то. И, по сути, все они умерли от войны, имея разные даты рождения и общую дату смерти в эти четыре последних года. Но эти жертвы никто не считает, они не входят в отчеты ОБСЕ или ООН... Ольга Кучер, Луганск, для «ОстроВа»
